Россия. 350 лет назад (окончание)

Окончание. См. начало.

Вход к нам, по показанию Московитян, открыт был для всех, но на самом деле для очень немногих. Не говоря уже о том, что никто из иностранцев не смел когда-нибудь взглянуть и издали на наши домы, многие из часто бывали остановлены стрельцами, чтобы не входит к нам, либо по приказанию, либо из дерзости, тогда как мы этого и не знали, а потом и у прочих отбивали охоту от этого покушения примером испытанного им отказа. Потому что если какой-нибудь военный из них, в видах осторожности, просил у своего начальника, Московского Воеводы, позволения навестить нас, ему хоть и не отвечали отказом, но подавали дружеский совет, чтобы поудержался от этих вежливостей, а то, пожалуй, навлечет на себя подозрение Великого Князя. Строжайше запрещено было тоже пускать к нам женщин какого бы то ни было звания.

... Москвитяне, всегда пропахшие чесноком и луком, все без различия ходять часто в бани и, закаленные привычкою, подвергают себя без перемежки влиянию чрезвычайного жара и стужи, без всякого вреда для здоровья. ... многие доживают до глубокой старости, не испытавши никогда и никакой болезни. Там можно видеть сохранивших всю силу семидесятилетних стариков, с такою крепостью в мускулистых руках, что выносят работу вовсе не под силу нашим молодым людям. ... Москвитяне говорят, однако ж, будто бы это больше от того, что они пренебрегают врачебным искусством. Во всей Московии нет ни одного врача, ни лекаря, и хотя в мое время Царь давал при своем дворце довольно щедрое содержание 3-м врачам, но это надобно приписать только его подражанию иноземным Государям, потому что ни сам он никогда не пользуется их трудами, ниже кто-либо другой из Московитян. Захворавшие презирают все правильные средства Иппократа, едва позволяя себе прикладывать наружные лекарства. Скорее прибегнуть к заговорам старух и Татар.  А при отвращении от пищи и для утоления жара употребляют водку и чеснок.

Едва пробыв 4-и недели в Москве, после приезда туда, я почувствовал, что меня схватила лихорадка. Обождав 3 дня, я реши прибегнуть к помощи Эскулапа. На мой вопрос: найдется ли в городе кто-нибудь сведущий во врачебной науке, мне отвечали, что таких трое: Итальянец, Немец и Англичанин. Мне, Итальянцу, понравился Итальянец. ... Велю позвать его. Об этом докладывают Приставу, Пристав Канцлеру. Канцлер Великому Князю, не без того, чтобы делу замешкаться на два дня. Великий Князь соглашается на мою просьбу и велит врачу отправиться ко мне. Меж тем, как я жду его, мне докладывают, что пришел Английский врач и говорит, что явился ко мне по приказанию Великого Князя. Не предвещая себе ничего хорошего от лечения, при самом начале которого столкнулся я с таким недоразумением относительно самого лекаря, велю слуге сказать, что он застал меня спящим, а слуга не смеет будить, но что доложит мне о его посещении, когда проснусь. Благодетельный Англичанин ушел, а Итальянца все нет. Навещают меня Приставы, спрашивают, приходил ли он. Отвечаю, что нет, и они уходят с уверениями, что сейчас же пришлют его. Однако ж не делают этого, да еще один из них, вернувшись, врет, что будто бы Итальянец уехал, не известно ему, куда, и спрашивает, зачем это я отказался пользоваться у Англичанина, первого Царского врача, самого доки во врачебной науке, которому по праву дано преимущество лечить всех знатных людей. Отвечаю, что о лекаре я сужу так же, как и об исповеднике, потому что первому вверяет тело, а последнему душу. Но никогда же не бывало со мной, чтобы, по просьбе моей о Священнике, который бы исповедал меня, ... Я просил себе Итальянца, потому что всегда был уверен, что всякий народ получил сведения о природном телосложении своих соплеменников по более верным опытам, нежели прочих людей; стало быть, умеет употребить и вернейшие средства для изгнания болезни. Я отказал Англичанину в том мнении, что он приходил ко мне по ошибке, но не сколько не сомневался в удовлетворительности его сведений; только после того, как я обидел его отказом, благоразумие не дозволяло принять его опять.  Эти мои доводы, неотступные просьбы, лихорадка, усилившаяся с каждая днем, склонили бы всякого другого доставить мне то утешение, которого просил я, но они не произвели ни малейшего действия на каменные  сердца Москвитян. Не падая, однако ж, духом, я хорошо помнил наставление Амвросия, что где нет никакой помощи от людей, там необходимо присутствует Божия помощь. При непосредственной Божией помощи я и выздоровел, и тогда узнал причину, почему отказали мне в лекаре Итальянце.

В то время, в числе других военнопленных, содержался под стражей Наказной Гетман и Подскарбий Литовского Княжества ..., доступ к нему был запрещен для всех, как водится у Московитян. Уже с год чувствуя расстроенным свое здоровье, он просил позволения прислать к нему какого-нибудь врача. Итальянец, которому Царь велел посетить его, нашел его гуляющим во дворе, для освежения себя воздухом и для движения тела. Тут же один из них рассказал свою болезнь, со всеми ее признаками, а другой прописал ему лекарство и правила относительно ежедневного образа жизни, и между прочим очень хвалил употребление кремортартара. Между тем, настороживши уши, Сотенный Начальник военной стражи ловил их речь и, подслушав, часто употреблявшееся слово, кремортартарь (cremoris tartaris), заподозрил, по сходству имен, что они говорили о Крымских Татарах (Tartaris Crimensibus), прибежал к Царскому тестю, Боярину Илье Даниловичу ... и донес на лекаря, что он с Литовским неприятелем вел долгий разговор о союзных с Литовцами Татарах. А к этому же случаю, на канун того дня, прибыл в Москву гонец с несчастной вестью, что Татары окружили со всех сторон Шереметева. Тотчас же позвали лекаря, и поставили его пред Ильей, точно виноватого в самом тяжком преступлении. Илья с негодованием упрекал его в тех благодеяниях, что, будучи сам пленником, не только получил свободу, но и взять в лекаря, с назначением щедрого жалования, и приведен в истинную Христианскую Веру посредством правильного крещения, если только Богу угодно; потом спросил, зачем это он так разболтался, с Великокняжеским недругом о союзниках его, Крымских Татарах? Тот изумился и, взяв в себе защитники свою совесть, отвечал, что вовсе не говорил о том. Для улики привели потом свидетеля слышанного, Сотенного Начальника. Тогда, сообразив весь свой разговор свой, лекарь тотчас же заметил ошибку, вышедшую из слышанного Сотенным Начальником названия кремортартара, и рассказал ее. Однако ж, едва не получил названия изворотливого перетолковщика своих слов. Только что зародившееся раз подозрение крепко засело в голове у Ильи, как вдруг он слышит, что Царь назначил Итальянца лечить меня; он вмешался в это и, по данной ему власти, остановил лекаря идти ко мне, велел послать, вместо его, Англичанина. И ни многократные мои просьбы, ни с каждым днем входившая в силу моя болезнь, не склонили его отменить свое упрямое запрещение.

Если сообразить здраво, что нравственные добродетели, приютились в промежуточной среде между противоположными им пороками, то нечего будет так удивляться, что еще редки из Москвитян стали твердой ногой на этой средней дороге. Потому что в человеке, после искажения грехом его природы, душевные склонности, вводимые в соблазн примерами, и внешние чувства находящиеся под обманчивых предметов, легко свергаются по крутизнам заблуждений в пределы порока, если ум не имеет себе руководителя в свободных науках и философии, своей, или чужой, как дитя в его няньках.

(конец отрывка из книги)